***
На его шее всегда завязан узел. Галстучный. Рубашка наглухо застегнута. Костюм, как скафандр, в котором, может, не так уютно, но надежно. Он знает правила Карнеги и законы Паркинсона. Враг не пройдет! Лицо не выдаст. Но….Но что такое? Что происходит? Почему рука перестала слушаться и замерла в воздухе? И брови заметались по лбу…. предательски сморщился нос? …Шумный вдох…. Только не это!!! Апч-ч-хи-и-и!!!
……. Вот оно. Мокрое. Неожиданное. Легкое счастье… с галстуком на боку.

***
Утром сажусь в газель. Осматриваюсь: как все похожи! Одинаково бледны, неулыбчивы, безразличны… Вечером – у каждого на лице – прожитый день!

***
Она всю молодость забивала гвозди в чужие каблуки. Но это не мешало ей сочинять стихи.
— Нюр, ты скоро?
Каждая пара туфель или сапог представлялась ей рифмой, которую она искала и находила. «Одна половинка без другой ничто! Моя профессия – соединять половинки», — шутила, подмазывая ботинок.
— Ну потерпи, не сохнет, собака… Щас, щас…
Тук-тук-тук, – стучит молоточек. Тук-тук-тук, — стучат каблучки. Тук-тук-тук, — стучит сердечко. Две половинки у кровати.
— «Парней так много хо-ло –о-сты-ы-ы-ых»
Тук.Тук. Тяжелый стук несчастья. Она до сих пор не может забыть эха от молотка на кладбище. «Одиночество» — плохо рифмуется.
— Распугаешь клиентуру-то! Еще ведь не пили…
Смолк молоточек счастья. По асфальту шлепают стоптанные тапки. Левая. И правая. Две половинки.

***
Полупустая темная маршрутка. Стекла заморожены, в них ничего не видно. Всем холодно и неуютно. Девочка лет семи, перебегая с одного сиденья на другое, прикладывает ладошку к замороженному стеклу, оставляя детские «ручки» то там, то здесь…. Через них в темную газель пробиваются цветные лучики внешнего мира. Веселая чернота, как в крапинку, — в детскую светящуюся ладошку! Становится теплее. И хочется, как в детстве,
приложить свою ладонь к шершавому стеклу…

***
Вот-вот двенадцать. В купе – приготовление встречи Нового года. Дорожную компанию сплачивает необычность ситуации. Смех. Шпроты. Шампанское.
— Каждый думает об удачах и неудачах прошедшего года, с чем расстаться, а что – сберечь! — командует добровольный заводила застолья.
— У меня…
— А у меня…
Смех, тосты, и снова золотистая пена до краев разовых стаканов.
— Мне кажется, что он меня разрушил…
— Кто?
Неожиданно становится тихо.
— Год…. этот год….
Все чувствуют неловкость. «Тамада», глупо улыбаясь, проливает шампанское.

***
Вечер. В автомобиле звучит «Маленькая ночная серенада». На лобовом стекле непривычная для декабря россыпь дождевых капель. В них расплываются огни фонарей и новогодних иллюминаций. «Дворники» не успевают размазывать их по стеклу, рисуя каждый раз новые импрессионистические полотна. Таксист, облокотившись на руль, заворожено следит за ними. Он — в ожидании клиента. На душе умиротворение, покой и несуетное предвкушение праздника.
Хлопает дверка. Водителя обдает волна влажного воздуха. Вспотевшая женщина с большой сумкой падает на сиденье, раскачивая машину. Выдыхает: «У меня четыре минуты. До вокзала. Бегом!».
После окончания стремительной дорожной истории, полной красных светофоров, нарушений, «козлов!», незамеченных рытвин и причитаний соседки, таксист ловит себя на мысли, что его раздражают медленные «дворники» и банальные новогодние иллюминации. А еще, эта, блин, вечная. Зависимость. От. Чужих. Проблем! «Да пошли все!» — давит на газ, — «Сам козел!». «Маленькая ночная серенада» заканчивается.

***
— Вы на массаж? Проходите, раздевайтесь.
Мужиковатая массажистка Аня разминает руки, как перед боем.
-Холодновато тут у вас…
-Щас станет жарковато!
— Ой, больно!
— Дома погладят и пожалеют. А здесь – БОЛЬНИЦА. От слова – «боль». Чтобы стать здоровым, надо переболеть. Так больно?
— Ай-ай!..
— А так?
— А-а-а…
Ничё…ничё…Врач всю жизнь изучает боль, пытается ее нащ-щ-щупать!..
Мед сестра — в дверь:
-Ань! Дали талончики к зубному. Пойдешь?
-А к кому? Не-е… у него рука тяжелая. Еще ни разу без боли не вылечил.… О чем мы говорили?

***
— Ну вот. А потом они берут его в плен.
— Кого? Колю?
— Да нет, брата его, Василия.
Разговорчивая тетушка напротив не переставая рассказывает какую-то историю своей соседке по купе. Это похоже на пересказ фильма. Она не упускает никаких подробностей. Стук колес сочетается с обрывками фраз: «Коля женился», «брата ранило», «долго – долго искали друг друга»… На аккуратно расстеленной салфетке лежат яйца, черный хлеб и пакетики чая. Висит домашнее полотенце. Рассказчице не хватает уютных фартука и спиц для образа домохозяйки, сидящей у телевизора. Ох уж, эти сериалы…
— А вот и мой порядковый номер…
Тетушка задирает рукав.
— Я хоть и маленькой была, а все понимала…
Не может быть…. Неужели…. Из-под рукава мелькают непонятные иероглифы – военные отметины, искаженные временем.
— Да… — протягивает соседка.
Рассказчица замолкает, задумывается. Становятся заметней ее морщины. Черный хлеб на столе приобретает новый смысл.

***
Мы заглядываем в кафе и садимся за столик. Третий в пятом ряду. Вокруг все двигается, ест, смеётся, говорит…. Нам не хочется ни есть, ни смеяться. У нас за столиком тихо и напряженно. Как на лодочке среди громких жующее-смеющихся волн. Вокруг — бушующая красота, а ты тихо идешь ко дну. Как у Айвазовского — в знаменитой «Среди волн».
***
Тороплюсь. Сокращаю обычный маршрут, бегу короткой тропинкой. Навстречу – два бомжа. Готовая к неожиданностям, внимательно рассматриваю обоих: у одного коричневые, модные когда-то замшевые ботинки с засаленными носами, джинсы, «порепанный» (как говорила моя бабушка) пиджачок с болтающимися хлястиками и спутанная шевелюра. На вид – пятьдесят-пятьдесят пять. У другого, постарше, — очки, длинный плащ с чужого плеча и спортивные «буцы». Боже мой! Ни свернуть, ни обогнуть, нос к носу… Идут медленно. Тихо разговаривают. Куда им спешить? Их время остановилось. Но ухо надо держать востро! Прижимаю сумку, напрягаюсь…
— Это тебе не Булат Окуджава…
— Еще бы…. и не Новелла Матвеева…
Долетают какие-то рифмы. Неожиданно приятные интеллигентные голоса шокируют. Успеваю заглянуть в «очки» проходящему в плаще. Глубокий, спокойный взгляд, наполненный каким-то вселенским терпением. Замедляю шаг. Вспоминаю пластинку из детства с портретом Новеллы Матвеевой и ее тоненький детский голосок, который нам с братом казался смешным: «И неподвластна нам его свобо-о-ода, и непонятна ско-о-о-ванность его...». Оглядываюсь на поникшие плечи в безразмерном плаще и стиляжные ботинки прошлого. Комок подкатывает к горлу. Время ненадолго останавливается.

***
Спускаюсь в метро. Вот она – убедительная демонстрация довлеющего над нами закона «солёного огурца». Каким бы ты симпатичным огурчиком не был – в рассоле побуреешь и станешь солёным. Непременно. Хоть наизнанку вывернись. Только что у каждого была своя жизнь, своя беготня, свои разговоры, и вот – молча, локоть к локтю, спина к спине, стар и мал, богат и беден: тук-тук, тук-тук… тук-тук, тук-тук… Законсервированное мгновение, стоп-кадр, этакие бесконечные подвалы с погребными огурцами. Воистину: ТЕСЕН мир!

***
В вагоне метро – давка. А в центре – свободная площадка. Никто не хочет ее занимать. На пустой лавке – грязная, подвыпившая женщина. Как капуста: кофта на кофте. Черные ногти, слипшиеся волосы. Толпа брезгливо морщит нос. Кто-то бурчит. Кто-то вздыхает. Взволнованная мамаша внушает ребенку, чтобы тот ничего не трогал. Вдруг из-под капустной кофты пьяницы вылезает маленький котенок. Вот так фокус! Хозяйка улыбается, бормочет что-то ласковое, нежно поглаживает головку, пропуская уши сквозь пальцев. Котенок жмурится, и ему нет дела до ее вида и косых взглядов. Ему уютно в шерстяной капусте. Ему с хозяйкой ХОРОШО. Поезд с грохотом останавливается. Народ торопится освободиться от неприятного соседства. Котенок зарывается в кофты.

***
— Мам, я не запомнила…
— Три дня душа с нами рядом, до девяти дней — в раю, а до сорока – в аду, как бы на экскурсии…. И только потом — Страшный суд…
— Кать, я слышала, что душу водят по всем тем местам, где человек делал зло и добро…
Говорили тихо. Автобус трясло. Скользкая извилистая дорога торопилась от молчащих крестов к холодным новостройкам.
— Знаешь, что я поняла? Надо всех любить. И жалеть. Заранее. Никто не знает, какой его ждет конец. Потом не прижмешь и не пожалеешь…
От тети Наташи почти ничего не осталось. Она сгорела. В своем доме. Который построила с мужем в счастливую молодую пору. За окнами – белый налив.
— Ленка! Побей мух!
— Барбос! Лапу, Барбос! Мо-ло-дец…Хороший…
— Ле-енка, что ль!
Несчастья делают людей хмурыми, безрадостными, неуютными. Ну, нет! Подденет… – и улыбнется! Глядит серьезными глазами внимательно, не сразу заметишь этот лукавый блеск!
— Ты поперёк досок-то не три! Нельзя!
Пол гладкий, крашеный, пока мокрый – блестит красиво.
— Почему это?
— Муж кривой попадется!
Никто не верил, но делали правильно…На всякий случай.
— Вкусно-то как…Это что?
— Ешь-ешь…
— Крёстна, скажи, что?…
— Бычье вымя!
Эх…тётя, тётя…
Её пальцы были изломаны болезнью суставов. Она, поправляя платок, подхваливала:
— Уж больно хорошо, дочк, убираешься! И дома матери помогаешь? Ты её жалей… люби… Айда лепешки…у-у-у, окаянный, брысь!
О том, как делала она тесто, знали в родне все. «Так же, как у тёть Наташи» — и сейчас наивысшая похвала.
Вот так. Лучистый свет серых глаз. Запах лепёшек. И залитый солнцем дом. Тот дом. Тёть Наташин.